Неточные совпадения
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на
учеников, он
спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
— Ты что, Клим? — быстро
спросила мать, учитель спрятал руки за спину и ушел, не взглянув на
ученика.
— Ты что не играешь? — наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых
учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко
спрашивал Клима...
Варвара рассказывала, что он по недосмотру ее вошел в комнату Лидии, когда Маракуев занимался там с
учениками, — вошел, но тотчас же захлопнул дверь и потом сердито
спросил Варвару...
— Нет, — ответил Самгин, оглядываясь, — все вокруг как будто изменилось, потемнело, сдвинулось теснее, а Марина — выросла. Она
спрашивала его, точно
ученика, что он читал по истории мистических сект, по истории церкви? Его отрицательные ответы смешили ее.
Когда опекун привез его в школу и посадили его на лавку, во время класса, кажется, первым бы делом новичка было вслушаться, что
спрашивает учитель, что отвечают
ученики.
Педанты, которые каплями пота и одышкой измеряют труд мысли, усомнятся в этом… Ну, а как же,
спросим мы их, Прудон и Белинский, неужели они не лучше поняли — хоть бы методу Гегеля, чем все схоласты, изучавшие ее до потери волос и до морщин? А ведь ни тот, ни другой не знали по-немецки, ни тот, ни другой не читали ни одного гегелевского произведения, ни одной диссертации его левых и правых последователей, а только иногда говорили об его методе с его
учениками.
Колоссальный, исполненный религиозной поэзии проект Витберга поразил Александра. Он остановился перед ним и об нем первом
спросил, кем он представлен. Распечатали пакет и нашли неизвестное имя
ученика академии.
Если студент университета, Ляпин
спросит, какого факультета, и сам назовет его профессоров, а если
ученик школы живописи,
спросит — в каком классе, в натурном ли, в головном ли, и тоже о преподавателях поговорит, причем каждого по имени-отчеству назовет.
— А я именно об этом
спрашивал. Читайте вы! — сказал он
ученику, перед которым лежала книжка басен.
Если
ученик ошибался, Кранц тотчас же принимался передразнивать его, долго кривляясь и коверкая слова на все лады. Предлоги он
спрашивал жестами: ткнет пальцем вниз и вытянет губы хоботом, — надо отвечать: unten; подымет палец кверху и сделает гримасу, как будто его глаза с желтыми белками следят за полетом птицы, — oben. Быстро подбежит к стене и шлепнет по ней ладонью, — an…
— Ты сломал дерево? —
спросил меня какой-то незнакомый
ученик, подошедший с задней парты.
Узнав, в чем дело, он призвал обоих и при всех
учениках спросил у поляка...
— А позвольте
спросить, тему господина
ученика вы сами одобрили?
— Потом он с теми же
учениками, — продолжал Павел, — зашел нарочно в трактир и вдруг там
спрашивает: «Дайте мне порцию акрид и дивиева меду!»
— А нашим новым
учеником вы довольны? Как он, старается? Не утомляется? —
спросил он лениво и хмуро и взялся рукою за лоб.
Затем один из
учеников вышел вперед, и учитель французского языка
спросил его: «Не имеет ли он им что-нибудь сказать по поводу высокого посещения рассадника наук?»
Ученик тотчас же начал на каком-то франко-церковном наречии: «Коман пувонн ну поверь анфан ремерсиерь лилюстрь визитерь» [Как нам, бедным детям, отблагодарить знаменитого посетителя (от фр. comment pouvons-nous pauvres enfants remercier l’illustre visiteur).].
Один раз, в классе русской грамматики, злой мальчишка Рушка закричал: «Аксаков спит!» Учитель,
спросив у других
учеников, точно ли я спал, и получив утвердительный ответ, едва не поставил меня на колени.
Замечательно, что впоследствии, когда Упадышевский
спрашивал его, отчего Аксаков, самый прилежный
ученик везде, не находится у него в числе лучших
учеников и что, верно, он нехорошо знает свои уроки, священник отвечал: «Нет, уроки он знает твердо; но он не охотник до катехизиса и священной истории».
Если бы меня
спросили, что мне не нравится в теперешних моих
учениках, то я ответил бы на это не сразу и не много, но с достаточной определенностью.
— Пан Лопатин! — воскликнул капитан, выражая на своем лице почтительное удивление. — То есть известное имя. От всех
учеников академии слышал. Очень счастлив знакомством. Желаю вам иметь славу Семирадского и Матейки… Куда же вы переезжаете? —
спросил капитан Гельфрейха.
— Тысячи женщин до тебя, о моя прекрасная, задавали своим милым этот вопрос, и сотни веков после тебя они будут
спрашивать об этом своих милых. Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины. Это не моя мудрость, Суламифь, это слова Агура, сына Иакеева, слышанные от него
учениками. Но почтим и чужую мудрость.
Но так как проверок по этому предмету было очень мало, и многоречивый учитель охотнее
спрашивал наиболее внимательных и способных
учеников, то в начале следующего года я учительской конференцией с директором во главе был переведен ввиду успехов моих в математике и в чтении Цезаря во второй класс.
«Это он, однако, сделал ошибку!» — подумал Щавинский, когда услышал его чтение, чрезвычайно правильное, но деревянное, с преувеличенно-точным произношением каждой буквы, каким щеголяют первые
ученики, изучающие чужой язык. Но, должно быть, Рыбников и сам это заметил, потому что вскоре захлопнул книжку и
спросил...
В продолжение часа я толковал с увлечением, и в то время, как окончательно хотел объяснить прием деления дробей,
ученик мой во все горло зевнул и
спросил меня...
— Позвольте, Сергей Васильич, — перебила его Варя. — Вот вы говорите, что
ученикам трудно. А кто виноват, позвольте вас
спросить? Например, вы задали
ученикам восьмого класса сочинение на тему: «Пушкин как психолог». Во-первых, нельзя задавать таких трудных тем, а во-вторых, какой же Пушкин психолог? Ну, Щедрин или, положим, Достоевский — другое дело, а Пушкин великий поэт и больше ничего.
— А что же ты, Фома? — строго
спросил Иоанн, наблюдавший за действиями и словами
учеников.
Ученики быстро вскочили на ноги, растерянно хватая свои плащи и дрожа от холода внезапного пробуждения. Сквозь чащу деревьев, озаряя их бегучим огнем факелов, с топотом и шумом, в лязге оружия и хрусте ломающихся веток приближалась толпа воинов и служителей храма. А с другой стороны прибегали трясущиеся от холода
ученики с испуганными, заспанными лицами и, еще не понимая, в чем дело, торопливо
спрашивали...
— Соловей, — добросовестно повторил
ученик и, подняв недоумевающие глаза на учителя,
спросил: — Со-ло-вей… Что такое?
У этого же Геннадия Николаевича Глаголева был обычаи вызывать к отвечанию урока всегда самых плохих
учеников. Хороших он тревожил редко и только тогда, когда урок был особенно трудный. Часто бывало даже, что хорошему
ученику он выводил за четверть общий балл, ни разу его не
спросив.
Алексей Андреевич застал там засаленного аптекарского
ученика и снова
спросил об Орлицком. Получив такой же ответ, как и от денщика, граф сказал...
— Твой слуга, недокрещенец, мой
ученик. Ему поручено было следить твои поступки и пути, чтобы я, в случае опасности, мог помочь тебе. Как он подстерегал твои отношения к дочери боярина,
спроси у него. Унижение, в каком его держали у Образца, научило его лукавству. Отчего ж и род наш так лукав… Слуга твой знал, что я желаю тебе добра; мне повинуясь, преданный тебе, он исполнял должность лазутчика с особенным искусством и усердием. Доказательство — ты этого даже и не подозревал.
— У немцев, у англичан, им… там… на все… есть инструмент! Пастор — это человек, это член общества, а у нас? Я вас
спрашиваю, вы священник, ну, скажите сами, пожалуйста: разве может иметь влияние учитель, стоящий умственно ниже
ученика своего?
— Не говорите все вдруг. А пусть отвечает тот, кого я буду
спрашивать. Кто заведует блудом, выходи и расскажи, как ты делаешь это теперь с
учениками того, кто запретил переменять жен и сказал, что не должно глядеть на женщину с похотью. Кто заведует блудом?
— Как же, —
спросил старший из
учеников, — на карте означены другие границы? А ваши, карандашные, можно разом стереть резинкой.
— А разве смеяться нехорошо? — виновато
спросил почтительнейший из
учеников, ожидая, видимо, что я прочту ему лекцию о смехе, и готовый, сообразно с выводами лекции, засмеяться или загрустить. Но лекции я ему не прочел, и больше мы о маме не говорили.
— Ну, слушай же, сын. «
Ученики Его
спросили у него: “Равви, кто согрешил: он или родители его, что родился слепым?” Иисус отвечал: “Не согрешили ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явилось дело Божие”».
Опять о том же
спросили его в доме
ученики его.
Он
спрашивает у
учеников: что̀ про него — сына человеческого — толкуют люди?